Младший из Созыва
Молния невзгоды.
Этому явлению было столько же объяснений, сколько и мыслящих культур. От поистине древних цивилизаций Месопотамии и золотого Египта до самых низших варварских лачуг на востоке и западе, каждый культиватор знал одну единственную истину. Неважно, что мы культивировали, как мы культивировали, где или почему мы это делали. Одна вещь оставалась неизменной.
Все мы безумно тянулись к небесам. Неважно, что это означало для человека, важен был результат. Поднимись достаточно высоко, и Небеса это заметят.
И, разумеется, реакция Небес всегда была одинаковой.
Молния с Бушующего Неба поразила Героя Анаргироса и обожгла моё зрение белым светом. Адамантовый щит Елены зазвенел как колокол, – звук, совершенно непохожий на тревожные эха, которые появлялись, когда она использовала его, чтобы блокировать монстра. Я был недостаточно близко, чтобы воспользоваться его защитой, и потому меня отбросило назад силой невзгоды моего брата.
Я судорожно протёр глаза и выплюнул изо рта вкус, которого я никогда не испытывал раньше, – слабые отголоски того, что мой брат принял на свой подбородок, пронеслись по моему телу и посеяли хаос в моих мышцах.
Когда мне удалось прочистить глаза и подняться на ноги, моё сердце билось почти что у меня в горле, я увидел, что моё беспокойство было напрасным. Он стоял на том же месте, не изменившись, несмотря на то, что песок вокруг него превратился в расплавленное стекло, а труп монстра под его ногами обуглился от серебристого до чёрного.
Урания ушла, если она вообще когда-либо тут была. И всё же, Герой Анаргирос по-прежнему молчал, задумчиво наклонив голову, словно прислушиваясь к голосу, слышимому только ему.
— Дракайна, — заговорил старик, пока Герой молчал. Мой брат моргнул и посмотрел на Отца Риторики, стоящего на коленях перед трупом змеи. — Женский вид морского дракона, проклятое отродье Ехидны и Тифона. Её чешуя твёрже железа, а вены наполнены расплавленным свинцом. Она не стареет. Она не может умереть от голода. И любая рана, нанесённая смертным человеком, затягивается в мгновение ока, исцелённая её ихором.
Герой Анаргирос по-прежнему ничего не говорил. Елена подползла ближе, с алым удивлением выглядывая из-за края своего щита.
— Только божественное может убить то, что божественное прокляло жить вечно, — продолжал Аристотель, подняв хрупкую и морщинистую руку. Его пневма собралась между пальцами, принимая форму, когда он проявил своё намерение – и я вздрогнул и убрал назад своё Софическое чувство в то же самое время, что и Елена. Я сглотнул и почувствовал вкус крови во рту, которой там не было несколько мгновений назад. Какое бы намерение ни призвал старый философ, оно было настолько острым, что порезало само моё Софическое чувство.
— С золотым ихором, текущим по твоим венам, или с оружием и доспехами из несокрушимого адаманта. Это единственные способы, которыми, как я видел, можно убить монстра. — Аристотель потянулся к одной из многочисленных борозд, которые мой брат вырезал в змее, прижжённой эхом молнии невзгоды. Он провёл своим намерением по плоти змеи, и его рука резко дёрнулась, когда его намерение разбилось о труп змеи. — Даже в смерти они непроницаемы. Или так я думал.
Мой брат хмыкнул и ущипнул незаточенный край Когтя. С поворотом руки и резким треском он отломил одну щепку от меча, которым только что убил бессмертную дракайну. Заточив один край щепки о лезвие из дерева, Герой Анаргирос перевернул деревянный скальпель, держа его за острие, и протянул рукоять Аристотелю.
Мы смотрели, как старик проводит деревянным скальпелем по плоти, которая не поддалась ни бронзе, ни закалённому железу. Обожжённая чешуя и мускулы расступались, как распустившиеся розы, не оказывая ни малейшего сопротивления. Рука Аристотеля дрожала.
Но его голос и осанка не изменились, когда он заговорил: «Я видел раньше, как ты истекаешь кровью, Анаргирос Этос. И это была кровь, что текла из твоих ран, а не расплавленное золото. Ты не сын небес».
— Нет, старейшина, — согласился свеже вознёсшийся герой. — Только сын хорошего человека и любящей матери.
— Я видел, как строят корабли, — продолжал старый философ, словно не услышав его. — Я узнаю древесину, из которой сделан Коготь, и видел, как из такой же древесины делают тренировочные клинки. Этот меч и скальпель. Ни один из них, не является несокрушимым адамантом.
— Они не являются.
— Я знаю, на что способен такой клинок против существа, подобного этому. — Он нахмурился. — Нет. Я думал, что знаю. Это и ещё тысяча-тысяч мелких истин. Я думал, что знаю их.
Звук, похожий на звон разбивающегося стекла, ударил по моему Софическому чувству и только по моему Софическому чувству. И впервые после нашего кораблекрушения я увидел тревогу на лице моего брата. В его глазах вспыхнуло пламя, и пневма, всё ещё изливавшаяся из него бурными волнами, окружила наставника Дэймона.
— Подожди...
— Я был не прав, — признал Аристотель, и мы втроём с ужасом наблюдали, как его культивация сломалась.
— Стой! — крикнула Елена, протягивая к нему руку, словно она могла укрыть его за своим щитом и защитить его от того, что происходит в его душе.
Герой Анаргирос спрыгнул с трупа монстра, и удушающий жар и удивление в воздухе вокруг него стали ещё сильнее, когда он опустился на колени перед Отцом Риторики. Крылья его влияния, достаточно огромные, чтобы отбросить бесформенную тень на весь остров, защитно сложились вокруг сгорбленного тела старика. От них было столько же пользы, сколько от щита Елены. Ведь это не было чем-то, от чего можно защитить.
Как культиваторы добродетели, мы совершенствовали себя с каждым шагом на божественную гору. С каждым продвижением и каждым великим вознесением мы развивали то, что мы уже построили раньше. Как Граждане, мы собирали материалы и искали подходящее место в своих душах, чтобы заложить фундамент для грядущего.
Чтобы подняться в царство Философов, культиватору нужно было сначала заложить фундамент в своей душе. И только после этого шёл первый принцип человека. Его первая стоящая мысль. Кульминация всех его усилий как Гражданина. Именно на этом фундаменте Философ возводит монумент в своей душе. Каждая усвоенная истина была кирпичиком, а каждый усвоенный принцип – ещё одним столпом, который будет держать вес всего грядущего.
В противостоянии между культиваторами добродетели, будь то обмен речами на агоре или в раунде внутри мраморного октагона, этот монумент можно было сломать, как и любое другое рукотворное чудо. При правильном подходе, с правильным намерением, человек мог атаковать душу своего оппонента одновременно с опровержением его аргументов и нападением на его тело. Он мог заставить своего оппонента сомневаться в себе, он мог сделать демона из его сердца.
И в самых крайних случаях это сооружение, которое каждый культиватор возводит в своей душе, можно было даже разрушить. Этот монумент их Эго, эту кульминацию всех их усилий как культиваторов добродетели.
И, по-видимому, это можно было сделать даже с самим собой.
Эго Аристотеля разбилось и разлетелось на части, и мы все почувствовали это в самой глубине наших чувств. Кирпичи из полированных истин, из которых он возвёл стены своего монумента, крошились и падали, и каждый из них издавал презрительный шёпот, когда падал. Затем одна за другой возвышающиеся колонны его принципов и идеалов застонали, треснули и развалились на куски, и удар каждого из этих кусков о пол отзывался эхом в моём Софическом чувстве.
За эти ничтожные мгновения душа старого философа сбросила с себя больше истин, чем большинство мыслящих людей когда-либо узнают. Девять раз он отбросил принципы, которые сделали его самым страшным человеком на любой агоре в течение десятилетий ещё до моего рождения. Он отбросил и свою пневму – усталый выдох, наполнивший воздух почти такой же жизненной силой, какую излучал мой брат с момента своего вознесения.
Разница заключалась лишь в том, что сила моего брата росла и продолжала расти, опережая всё, что он терял. Но то, что потерял Аристотель, было не вернуть и не заменить. За считанные секунды его влияние упало с уровня Софического капитана до самого первого ранга Софического царства.
Когда камни перестали падать и пыль осела, в его душе осталась лишь одна колонна принципов. Отец Риторики медленно вдохнул, рваные лохмотья туго натянулись на грубой груди. Мозолистые руки поднялись и откинули густые тёмные кудри с усталых глаз. Раздражённый взгляд был таким же, как и всегда, даже на лице молодого человека.
— Что ты наделал? — поражённо спросил я. Человек, который только что разбил своё собственное Эго и сбросил свои мудрые годы, принципы и силу, окинул меня взглядом.
— Смирил себя, — сказал он, как будто это было хоть каким-то объяснением.
— Старейшина, — вздохнул Герой Анаргирос, хотя Аристотель теперь вряд ли выглядел старше его. — Почему? Всё это... Всё, что ты построил... Всё это потеряно. Наши наставники рассказывали нам истории об Отце Риторики, о чудесах, которые ты извлёк из неизведанных туманов. И ты просто...
— Выбросил всё это, — прошептала Елена, выглядевшая так, словно только что стала свидетелем убийства.
Аристотель сделал пренебрежительное движение рукой. Отмахнулся от нашего беспокойства, а может, смахнул со своего фундамента обломки монумента своего Эго.
— Это был не первый раз. И это, скорее всего, будет не последний, — сказал он, смирившись. — Философ – это человек, ищущий порядок в хаотичном мире. Мы строим внутри себя стены, устанавливаем границы – и всё, что мы можем вместить в эти границы, является возможным, а всё, что остаётся за их пределами, – нет.
— Тому, что ты только что сделал, не было места в стенах, которые я построил. Но ты всё равно сделал это, и я видел это своими глазами. — Аристотель пожал плечами. — Когда Эго препятствует возможности, философ теряет своё любопытство. В этот момент не имеет значения, насколько привлекательны эти истины и убеждения. Они ошибочны. И это делает их бесполезными.
— Это противоположно тому, что ты должен был вынести из этого, — в отчаянии сказал мой брат. Он положил руку на плечо Аристотеля, небесно-голубые огоньки искренне горели в его глазах. — Всегда будет существовать неизвестность, противоречие или истина, которую мы не можем объяснить. Отец Риторики лучше других должен знать, что любую правду можно превратить в ложь, при правильном убеждении.
— И в такие моменты, как ни в какие другие, — решительно заявила Елена, — наши убеждения являются путём вперёд. Но на каждом пути есть свои препятствия. И если ты будешь отказываться от всего своего прогресса каждый раз, когда дойдёшь до одного из них, возвращаться назад и каждый раз вновь начинать искать другой, идеальный путь, ты никогда не достигнешь своей цели.
— Иногда нам приходится сходить с пути и идти в неизведанные земли, — посоветовал мудрецу герой Анаргирос, с которого так и катилась слава. — Мир Героев и Тиранов отличается от мира Граждан и Философов, но это не делает твои знания бесполезными. Просто есть вещи, которые один лишь разум не способен объяснить.
— Нет.
Аристотель снова стал лишь новоиспечённым Философом. Его пневма была безошибочно такой же, как и у культиватора первого ранга Софического царства. Она была в разы меньше чем у Елены, смехотворна в сравнении с моей, и на целое царство отставала от пневмы моего свеже вознёсшегося брата. Почти по всём, что имеет значение, его культивация была искалеченной.
И всё же.
Мы трое не могли не дать всё наше внимание, когда отец риторики призвал единственный принцип, который он сохранил. Единственную мраморную колонну, всё ещё стоявшею в его душе.
— Нет ничего в этой жизни, что нельзя объяснить.
Я боролся с желанием склонить голову и в результате, я смог увидеть тот самый момент, когда неверие моего брата сменилось весельем. Герой Анаргирос рассмеялся и встал, крутя в руках свой клинок из вырезанного дерева.
— Урания говорит, что именно за это тебя презирают её сестры, — сказал он, сверкнув глазами. — Пытаешься разрушить всю таинственность и чудесность этого мира. Даже если бы тебе это удалось, откуда ты знаешь, что, в конце концов, ты останешься довольным?
— Я этого не знаю, — честно признал философ. Он положил руку на труп дракайны. — Единственное, что я знаю, – это то, что я вообще ничего не знаю.
Дракайна исчезла.
Если бы я был осторожным, то я мог бы уместить три кувшина вина и достаточно еды, чтобы хватило на неделю, в кармане сложенной логики в моём культовом одеянии. Что-либо ещё, и я рисковал потерять всё. Аристотель же просто засунул в свои лохмотья змею, достаточно большую, чтобы сожрать слона целиком.
— Скальпель я тоже себе оставлю, — заявил он, и в этот раз даже я был вынужден фыркнуть на его приоритеты. — Он понадобится мне для препарирования. Позже. Когда меня не будут окружать болтливые дети и ханжеские музы.
— А если он перестанет работать, когда меня не будет рядом? — весело спросил мой брат.
— Тогда я всё равно чему-то да научусь.
— Гиро, — сказал я, поморщившись, потянувшись за тем, что осталось от моей силы. На другом берегу, на таком расстоянии, что тихое буйство монстра едва было слышно за рёвом водоворота, Фотиос и Димас вместе с вольноотпущенником Дэймона делали всё возможное, чтобы заманить змею с женским торсом к нам. Дэймона нигде не было видно. — Работа ещё не закончена.
— Крепись, брат, — сказал он мне, многозначительно глядя вверх. — Мы почти у цели.
Второй раз за эту ночь молния озарила безоблачное небо. Елена присела и подняла щит над головой, а я приготовил дыхание охотничьей птицы, чтобы ослабить любой возможный удар, но в итоге, она не задела никого из нас. Она ударила в Ионию, пронзив водоворот и пробившись вниз сквозь тёмные воды.
Ревущее вдыхание чудовищной Харибды прекратилось. Остров, весь остров, содрогнулся один, два, три раза, а затем и четвёртый, когда нечто слишком огромное, чтобы его можно было описать, захрипело где-то под водой. А потом всё закончилось.
Я проследил за взглядом моего брата: «Ах».
— Как злобно, — прошептала Елена.
Водоворот, созданный грандиозным вдохом Харибды, был шире, чем весь Алый Город, и глубже, чем наш восточный горный хребет был в высоту. Без монстра, чтобы поддерживать течения водоворота, которые втянули в себя Эос и столь много других несчастных кораблей, Иония начала восстанавливать своё равновесие.
Море обрушилось на нас, тёмные воды закрыли звёзды на ночном небе. Фотиос закричал в тревоге, хотя я уже не мог понять откуда. Единственный оставшийся свет исходил от голубого пламени в глазах Гиро, но те были направлены на падающий молот, коим было Ионическое Море.
— Смирил себя как раз вовремя, чтобы войти в подземный мир, прямо как Платон всегда и говорил, — сетовал Аристотель, опираясь на одну руку. — Никчёмный ученик меня – если бы ты был на пару минут быстрее своего брата, я мог бы умереть невежественным и гордым.
— А кто сказал, что ты вообще должен умереть? — спокойно спросил его Гиро.
Под островом расцвёл свет.
Алое сияние поднялось, как кровь в воде, просачивалось сквозь скалы, выстроившиеся вдоль берега, и освещая каждый кусочек пляжа. Десятки сломанных и разбитых кораблей были озарены лучами восходящего света. Драгоценный груз небрежно разбросанный по берегу, сундуки вскрытые как устрицы. Их содержимое поблескивало на свету – богато украшенные металлические изделия, золотые монеты и драгоценные камни, некоторые из них были наполовину зарыты в песок, пока другие лежали полностью на виду. Целые состояния, оставленные гнить.
Из падающих потоков поднялись алые столбы света, всего пять, и они накрыли собой остров. От каждого из них веяло славой и торжествующей жизненной силой, настолько яркой, что приходилось щуриться, настолько яркой, что у меня был выбор лишь из: закрыться от них рукой или ослепнуть. Они сходились над нашими головами, и занавес из падающих волн сменился куполом яркого света.
Молодой Аристократ Розовой Зари взял остров в свою руку, и когда Иония со свистом и воплем попыталась поглотить Розовые-Пальцы Зари, то она была испарена в ответ.
— И я ещё думал, что я выпендриваюсь, — с горечью сказал Гиро.
— Это уже слишком, — едва слышно сказала Елена. — Он сгорит. — И тут её словно осенило, и она схватила моего брата за руку и резко притянула его к себе. — Анаргирос! Мы должны остановить его – он сожжёт себя!
Наш отец как-то давно сказал нам, что лишь Тиран может выжить без сердца, да и то лишь потому, что у него нет другого выбора. А чтобы стать Тираном, человек должен был сначала стать Героем. А природа Героя – гореть. Блестяще, славно, на глазах у всего мира. Но, тем не менее, гореть.
Мы называли свет за глазами Героя пламенем их сердец. Мы называли его так, потому что оно усиливалось и ослабевало в такт с его духом, с его радостями и печалями, а также, из-за того что питало его. Любое пламя нуждается в топливе, и Этосы знали это лучше, чем кто-либо ещё. Но в Герое была лишь одна вещь, которая могла удовлетворить такое пламя.
Кровь их сердца.
Герои сжигали собственную кровь, чтобы черпать славу из своей души. Именно поэтому они могли бросать вызов Тиранам, которые были на целое царство выше их самих, так же как они бросали вызов монстрам и жестокой природе. И именно поэтому история каждого Героя всегда заканчивалась трагедией. Греческий огонь не был похож ни на один другой в мире. Начав гореть, он никогда, ни за что не погаснет, ни до тех пор, пока весь мир не превратится в пепел.
Говорилось, что культиватор не начинает своё божественное восхождение по настоящему, пока он не достигнет Софического Царства. До этого момента он мог жить жизнью гражданина и быть довольным. Но даже мудрец мог найти некоторое утешение в учёбе. И только в третьем и четвёртом царстве за ним у человека не оставалось другого выбора, кроме как достигнуть вершины.
Это судьба каждого Тирана – умереть с голоду, скольких бы они ни поглотили. И это удел каждого Героя – гореть, как бы они ни подавляли свои страсти.
— Слабое пламя горит дольше остальных, — процитировал я нашего покойного отца, и Гиро улыбнулся. Елена покраснела, поняв, что прижалась к нему почти нос к носу.
Я заставил своё больное тело двигаться, разгоняясь до спринтерского бега, чтобы помочь моему близнецу. Позади себя, я услышал как Гиро закончил фразу.
— Но мы не зажигаем свечи, чтобы ознаменовать начало Олимпийских Игр, — произнёс он. Оглянувшись через плечо, я увидел, как он схватил Елену за затылок и прижал их лбы друг к другу. Поражённая, она подняла свой адамантовый щит с разрезанным солнцем и без особого энтузиазма прижала его против его груди. Она, однако, не отстранилась. — Мой брат умрёт на своих условиях, будь то здесь и сейчас или никогда вообще. Позволь мне разобраться с моей безумной семьёй, и я позволю тебе разобраться с твоей.
— Эй, — позвал я. — Не мешай нас в одну кучу с Дэймоном. — Крылья Героического влияния моего брата ударили меня по голове. Моё зрение вспыхнуло белым светом, и я споткнулся хихикая.
— Вы не то, что я ожидала от Розовой Зари, — признала Елена.
— Спасибо.
Дочь Оракула подавила смешок.
В сжатом кулаке пылающего духа Молодого Аристократа весь остров начал светиться. Я мог видеть оставленные сокровища и корабли, покоящиеся на берегу. Я также видел Фотиоса, Димаса и бывшего раба Дэймона, которые мчались мне навстречу. И я также мог видеть, на что указывал мой близнец, обратно на то существо, от которого они ушли.
Вторая дракайна не преследовала моего близнеца или членов нашей команды. Женщина, сросшаяся с серебряными чешуйками, выпрямила спину и вытянулась во весь свой чудовищный рост, выражение её лица было нечитаемым на таком расстоянии. Её внимание было сосредоточено на ком-то другом.
— Елена? — позвал я.
— Да, Ставрос?
— Эта твоя?
Освещённая алым светом и обвешанная сияющими браслетами, ожерельями и серьгами – каждый из них созданный из рубинов и золота – женщина с такими же золотыми волосами и алыми глазами, как и у Елены, мчалась по пляжу. Её движения были неумелыми, и она прижимала кусок окровавленного шёлка ко рту и носу, но она начала бежать, пока мы были отвлечены. Она уже миновала Фотиоса и команду. Дракайна неотрывно следила за ней, пока та бежала ей навстречу.
— Каллиопа! — крикнула Елена. Фотиос нахмурил брови, как и я.
— Муза? — спросил я в замешательстве, когда мы, наконец, подошли друг к другу. Фотиос покачал головой, упёршись руками в колени и пытаясь отдышаться. Димас вонзил свой клинок в песок и тяжело опёрся на него, а человек Дэймона полностью рухнул на колени.
— Если только она не замаскированная Героиня, я думаю, что нет.
— Её сестра, — сказал Аристотель, внезапно оказавшись рядом с моим близнецом. Тот выругался, задыхаясь и спотыкаясь.
— А я надеялся, что ты потерял эту способность, — кисло сказал я. Он фыркнул.
— Потерял?.. — Глаза Фотиоса расширились, когда он заметил молодого человека там, где должен был быть старик. — Аристотель? Что случилось?
Всепоглощающая слава Героя пронеслась над нашими головами вместе с очень реальной тенью. Гиро пронёсся через воздух с Когтём в руке, и казалось, что он почти что летел, с широко раскрытыми крыльями его влияния. Мгновением позже мимо нас пронеслась Елена, её пневма бушевала от страха. Мы с Фотиосом переглянулись и понеслись вслед за ней.
— Это твоя сестра? — спросил я, догоняя её слева и игнорируя бесполезные мольбы моего тела остановиться.
— Да, — выдохнула Елена, бежавшая так, словно гналась за золотом в спринте.
— И твоему отцу хватило наглости назвать её в честь Королевы всех Муз? — недоверчиво добавил Фотиос, подбегая к ней с правой стороны.
Женщина из Олимпии подавила всхлип, яростно смахивая слезы с глаз: «Хватило! И она пострадала за его гордыню! И теперь оно дошло до этого!..»
Её сестра, будущая Оракул, замотанная в драгоценности и шелка, споткнулась и упала на колени прямо перед змеиной женщиной. Её тело, тонкое и хрупкое под нарядами, задрожало, когда она закашляла. Дракайна наклонила голову, и серебристо-белые локоны рассыпались по её груди. Монстр сдвинулся с места, опустив своё туловище вниз.
— Она больна, — понял я. — Она всегда была больна.
Почему кириос Бушующего Неба позволил Оракулу покинуть свой город до того, как она была должным образом помазана? спросил меня Гиро. Почему кириос отправил её в путь, не имея никого, кроме её сестры, чтобы защитить её, но при этом подарил им адамантовый щит и нектар, чтобы поддержать их? Я нашёл ответ в другом месте, но здесь он всё ещё был применим.
— Бакхус взывал к высшим силам, когда отправил вас двоих одних, — сказал я, не обращая внимания на вопросительный взгляд Фотиоса. Елена прикусила губу. — Что вы должны были сделать? Где вы должны были быть?
— Здесь.
— Здесь? Он послал вас двоих сражаться с монстрами? — низкорангового Философа и её больную сестру?
Хрупкая женщина подняла голову, выронив из рук окровавленный кусок шёлка. Змея с женским лицом протянула когтистые пальцы к дочери Оракула. Она даже не дрогнула. Она вообще не двигалась.
— Я пробралась на корабль вопреки его приказам, — призналась Елена, утирая горькие слезы. — Он отправил её одну. И не для того, чтобы сражаться.
Женщина, известная как Каллиопа, стояла на коленях в песках и ждала, когда её схватит змея. Слишком слабая, чтобы сражаться, слишком слабая, чтобы даже поднять украшенный кинжал в её другой руке. Искалеченная болезнью, проклятая при рождении за гордыню своего отца. И всё же, по признанию самой Елены, она является наследницей мантии Оракула. Как будто такое оскорбление муз когда-либо может быть допущено.
— Он послал её сюда умереть.
Герой Анаргирос спустился с завесы алого света вверху и вонзил Коготь в змеиную чешую, рассекая бессмертную плоть так же легко, как и в первый раз. Чудовищная женщина отшатнулась от сестры Елены, её рот раскрылся в беззвучном крике.
— Он послал её сюда умереть, и она поблагодарила его за привилегию! — прорычала Елена, гнев и надежда возродили её убеждённость. — Они сказали ей, что это праведный путь, и она им поверила! Она сказала мне не приходить. Она сказала, чтобы я заняла её место. Она сказала, что это справедливое наказание за то, что сделал наш отец, но даже так!..
— Но даже так, — прозвучал голос, который я слишком хорошо знал. Я упёрся ногами в песок, Фотиос сделал то же самое, и мы оба с несказанным пониманием потянулись к Елене и схватили её за обе руки. Она яростно сопротивлялась, но я лишь указал вперёд.
Герой Дэймон Этос вышел из света на краю острова, торжествующая сила и слава исходили от него, словно жар от пламени. Концентрические кольца в его глазах ярко светились, а зрачки пылали пламенем его сердца. От его тела шёл пар, а каждый шаг по песку оставлял после себя расплавленное стекло. В руках он держал лук нашего дяди – нет, он держал свой лук. Но колчана нигде не было видно.
— У него закончились стрелы, — пробормотал Фотиос.
— У Тирана Пиэроса было девять дочерей, и каждую из них он назвал в честь музы, — сказал Дэймон, не обращая внимания на тот факт, что приближался к монстру. — Это было его высокомерие. Но это были его дочери, что осмелились бросить вызов девяти в песенном состязании. Это было их высокомерие. И за это они получили свою заслуженную невзгоду.
Гиро отпрыгнул назад, его Коготь был пропитан расплавленным свинцом.
— Кириос Бушующего Неба решил полностью избежать этой проблемы, принеся в жертву божественным одного Оракула, оставив себе другую. Это было его высокомерие. Возможно, у него были на то веские причины. И возможно, он даже был прав. Но даже так, даже если он хочет вернуть только одну, мы вернём ему обеих.
Дэймон Этос встал перед будущим Оракулом и прижал три пальца к своей груди, извлекая из своего сердца стрелу чистого розового пламени.
— Единожды данное, дважды возвращённое, — произнёс Молодой Аристократ, накладывая стрелу на тетиву лука.
Герой отпустил стрелу своего сердца, и последняя дракайна упала замертво, пронзённая между глаз. Пальцы огромной алой руки раскрылись над нами, вновь открывая звезды. Когда-то, каким-то образом он поднял весь остров на поверхность моря.
Каллиопа-женщина посмотрела на старшего из четверых и заговорила с ним голосом, мягким от шока и удивления.
— Кто ты?
— Это Справедливость, — ответила Каллиопа-Муза. Богиня с Небесным Голосом обхватила челюсть Дэймона своей бесплотной рукой и возложила на его голову свою золотую корону. — Запомни его лицо.
Как будто она могла забыть.
http://tl.rulate.ru/book/93122/3793374
Готово:
Использование:
